Жительница Барановичей рассказала, как выживали в годы войны в блокадном Ленинграде

В семейном альбоме Людмилы Бондарик – фото послевоенных лет. Единственный снимок с папой и сестрой затерялся во время блокады. Фото: Юрий ПИВОВАРЧИК
  Блокадница Людмила Николаевна Бондарик рассказала, как выживала в годы войны и чем живут ветераны сегодня.   Весной 1941 года Людмила Бондарик вместе с мамой, братом и сестричкой переехала из Ленинграда в Эстонию. Там папа служил военным. Людмиле тогда было четыре года, мирную жизнь на новом месте она помнит мало.   «Война, а ты пол моешь!»
– Как-то утром мы проснулись от того, что за окном сильно стреляли. Мама успокоила нас, что это просто учения. Но спать уже никому не хотелось.   Маленькая сестричка ворочалась в кроватке, братик во что-то играл, а я смотрела в окно и ждала, когда увижу, кто все-таки стреляет. Мама почему-то принялась за уборку. В это время домой прибежал папа. «Война, а ты пол моешь!» – эти слова его я никогда не забуду. После них все смешалось и перевернулось.
Папа тогда стал искать одежду, мама вообще ничего не говорила, она не могла поверить, что пришла война. Кое-какие вещи и документы собирали в большой мешок. Папа всех торопил, говорил, что лошадь из части дали всего на 20 минут. Усадив в телегу, накрыл детей одеялом. «Поедете домой, в Ленинград», – сказал он уже в дороге.
Мы ехали, а вокруг стреляли. Из-под одеяла я видела, как мамы около своих мертвых детей плакали. На вокзале папа посадил нас в поезд, купил где-то лимонада и вареных яиц. И мы уехали. А он остался.   «Еды я вам не выпишу»
До Ленинграда добирались 12 дней: поезд часто стоял, чтобы переждать обстрелы. В городе семья поселилась у бабушки.
В сентябре начался голод. Размер продовольственного пайка снижался (по официальным данным, в ноябре детям выдавали по 125 граммов хлеба в день). Моя сестричка, которой тогда и годика не было, больше всех радовалась этим «крошкам хлеба». Хоть и хлебом это назвать было сложно. Скорее, бумага и опилки.
Для «светомаскировки» в домах часто отключали свет. Зимой замерз водопровод и перестала работать канализация. В темноте, холоде и голоде умерла бабушка. Каждый день люди из какой-то организации обходили дома, смотрели, все ли живы. Мертвых вывозили за город. Вывезли и бабушку, и мы не видели, как ее хоронили. Люди говорили, что зимой, пока был мороз, тела просто складировали, а закапывали в общую могилу уже после оттепели.   Правда, «закапывали» – это громко сказано. Копать ямы было некому, поэтому военные взрывали гранату и в воронку от нее складывали всех, присыпав сверху песком.
После смерти бабушки мы переехали к тете. И пришла новая беда. Внезапно заболела мама. «От голода это. Но еды я вам не выпишу», – сказал доктор.   Мне стало страшно, что мама тоже умрет. Тетя переживала, как она будет управляться с нами, тремя детьми. Но, к счастью, мама выжила. Я помню, как тяжело ей было ходить и даже пить воду.
К весне от голода я не могла ни ходить, ни говорить. Помню, мама подходила ко мне ночью посмотреть, дышу ли я. Сил что-то ответить ей у меня не было.   Я только тихонько плакала, этим показывала, что еще живу. А моя сестричка умерла.
Мы с братом и мамой выжили на баланде из крапивы, лебеды и подорожника. А летом, через год после начала войны, нас вывезли за линию блокады.   Вывезли и бросили. Делай что хочешь, ни еды, ни жилья. Какое-то время перебивались тем, что перепадет на полевых кухнях, а потом поехали на Урал.   Поселились в бараке, спали на полу. Мама устроилась на завод делать военные катера. Я помню, как страшно нам было, когда она уходила на работу, и мы оставались одни. «А если она не вернется?» – с такими мыслями мы засыпали и просыпались каждый день.
В 42-м мы получили извещение о том, что папа пропал без вести, а еще через какое-то время узнали, что он погиб под Москвой. Место, где он похоронен, мама так и не нашла. Люди говорили, что в той мясорубке вообще никого не хоронили.
А мы кое-как выживали. Я иногда ходила в детский сад, когда было что надеть. Помню, мама купила мне пальто, перешитое из шинели. Само до пят, и рук не видно. Носила его пять лет, пока рукава не стали короче локтей.
Когда было совсем тяжело, мама отдавала нас с братом в интернат. Помню, как однажды воспитатели прибежали к нам в комнату и сказали: «Мы победили!». От радости, что закончилась война, прыгали и дети, и взрослые. Обнимали друг друга, поздравляли. А мама сказала, что теперь мы можем вернуться домой, в Ленинград.   «Как все городские пенсионеры»
После окончания техникума я приехала в Барановичи, тогда швейная фабрика набирала на работу молодых швей. Здесь вышла замуж. Пережив блокаду, я научилась никогда не клянчить и не плакать. Жилье от фабрики обещали, но бесплатных метров я так и не получила. Видно, у начальников своих родственников хватало. Жили с мужем сначала у свекрови, а потом тетя поменяла комнату в Ленинграде на Барановичи, мне ее и подарила.
Подсобирали и через несколько лет купили 2-комнатную хрущевку.
Сейчас мне 78 лет, живу, как все городские пенсионеры: то обед приготовить, то в магазин сходить. Не нищенствуем, хоть и в роскоши не купаемся. Шить сама умею, все, что можно, ремонтирую, чиню, деньги по мелочам не трачу.
Летом и весной езжу на дачу, там природа и спокойно очень. Подруг в живых почти не осталось, не с кем чая попить и о жизни поговорить, молодость вспомнить.
У нас с мужем два сына. Один в Ленинграде, а второй в Барановичах живет. Есть, как говорится, рядом родная душа. Школьники иногда приходят, с праздниками поздравляют. Да и государство помогает, к пенсии как ветерану доплачивает. Ко всем юбилейным датам медали и премии вручают, если надо, лекарства бесплатные выписывают, правда, почему-то самые дешевые. Но мы не обижаемся. Нам, кто пережил войну, многого не надо. Хорошо, что 70 лет у нас нет войны и мы можем просто спокойно жить.  

Награды Людмилы Бондарик