«Я вырос со знанием, что Сталин - чудовище». Шифрин рассказал Дудю о репрессированном отце из Орши

Вопрос, за что отца отправили на Колыму, Ефим Шифрин называет риторическим. До августа 1938 года Залман Шифрин жил в Орше. Он был старшим ребенком в большой семье из десяти человек, «работал с утра до ночи».

— Папа, минус восемь на оба глаза, скромный оршанский бухгалтер, не состоявший ни в одной политической партии, даже в Бунде, будучи евреем (Бунд — партия еврейских ремесленников и рабочих, которая трактовала марксизм с точки зрения особой миссии еврейского народа. — Прим. ред.).

19 августа 1938 года «постучали», рассказывает Шифрин. Говорит, что эта история стала семейным мемом. За отцом пришли в ту ночь, когда он читал роман Анатоля Франса «Боги жаждут», где описаны ужасы Французской революции «с гильотиной и льющейся кровью».

— Сорвали очки, сорвали пуговицы с брюк. И повели в оршанскую тюрьму, которая до сих пор находится в центре города.

По словам Шифрина, он много раз бывал в Орше.

— [Однажды], когда приехал туда, я им говорил: «Вы бы уголок сделали, что здесь творилось». Жуть же что творилось. Однажды днем папин знакомый, врач Тельта, выбросился из окна на допросе. Тут же расшибся насмерть. И на допрос стали вызывать ночью. <…> Допрашивать отца было не о чем совершенно. [Он] абсолютно аполитичный человек. Но что такое 38-й год? Как можно было быть политичным? Страх пропитал поры всего общества. На вопрос «за что?» — мне нечего тебе ответить. Статья была 58-я — «Шпионаж в пользу Польши». Но он-то и слова по-польски не знал.

Шифрин вспоминает, что первый следователь отца по национальности тоже был евреем. Его фамилия — Гингсбург.

— Самый страшный и самый безжалостный. Его потом тоже расстреляли. <…> Эту фамилию папа забыть не мог, потому что то, что он делал на допросах, я без слез не могу рассказывать. Его нещадно били, пытаясь связать c Бундом, что [якобы] через мать какого-то бундовца в Слониме он передавал какие-то шпионские сведения в Польшу.

В результате отцу Ефима Шифрина дали 10 лет лагерей и пожизненное поселение в районе Дальстроя без права на переписку. Спустя некоторое время переписку все же разрешили, что позволило Залману Шифрину познакомиться со своей будущей женой, которая тоже жила в Орше.

— Война закончилась, все стали искать друг друга и знакомиться друг с другом. В оршанской школе работали папин брат и мамина сестра. Мамина сестра была преподавателем русского языка и литературы, папин брат — [учителем] математики и физики. И как-то в разговоре выплыл папа. О том, что там, на Колыме, за Уральскими горами, сидят невинные люди, знали все. Их не рассматривали как уголовников, рецидивистов. У политических заключенных был даже какой-то род привлекательности, потому что они были людьми в основном образованными. Женитьба могла быть выгодной партией.

В разговоре с Дудем Шифрин продолжает:

— Они списались. Папа вложил туда свою фотографию в этой робе, мама, очевидно, вложила свою. Мама была очень красивая женщина, папа — нет. Лысый, да еще сфотографировался без очков, а он был страшно близорукий. В общем, влюбиться в это фото было нельзя при всем желании. Но она влюбилась. Он очень кучеряво писал, знал несколько языков. И по-русски хорошо формулировал, хотя у нас в семье говорили только на идиш.

Весной 1950 года мать Шифрина отправилась на Колыму. Чтобы добраться туда, ей пришлось преодолеть огромное расстояние: 10?12 дней ехать на поезде и 5?7 дней плыть на корабле.

— Через год у них родился ребенок — мой старший брат, с которым мы росли порознь, к сожалению. [Когда] ему было два года, его отправили к бабушке в Оршу, потому что он родился в пору, когда не было ничего. Вообще ничего.

А потом она забеременела во второй раз, и рожать нужно было в километрах 40?50 от Сусумана: там не было родильного отделения. Ну и в кабину грузовика сел дядька, которому нужно было в Нексикан по делам. А мама, естественно, в кузов. Колымская трасса не такая гладкая, как хайвэй из Нью-Йорка в Чикаго. Ее всю растрясло, ребенок запутался в пуповине и родился мертвым. Его назвали Мариком, похоронили там же, на Нексиканском кладбище. И в 41 год она решилась родить меня. Вот так вышло, что смерти этого человека я обязан своей жизнью.

Отца Ефима Шифрина реабилитировали в 1955 году, но вернуться в Оршу он не смог.

— В Оршу он ни за что. Хотя там жила [его] мама, он сказал, что не сможет проходить мимо той тюрьмы на центральной улице. И мы провели на Колыме еще 10 лет.

Только в 1966 году семья переехала — в Юрмалу, в Латвию. Ефиму Шифрину было 10 лет.

— Потом пошли хрущевские льготы, «оттепель». В книжках про Сталина красным карандашом можно было его перечеркивать — и тебе за это ничего не было. <…> У нас в доме это имя вообще не вспоминали. Я вырос со знанием, что Сталин — чудовище.