Иван Мележ

Литература в сложных отношениях со временем. С одной стороны, произведение привязано к эпохе, в которую было создано, как цветок — к почве. С другой, шедевр — это преодоление времени. Вершина над его потоком, на которой спасаются от забвения избранные. Современники любят гадать, кому из них уготовано оказаться там. Делят места, нервничают, завидуют... Впрочем, бывают случаи бесспорные. Еще при жизни белорусскому писателю Ивану Мележу определили место в вечности. Но вот уже три десятилетия как Мележа нет с нами. Ушла эпоха, в которой он жил и творил. Как теперь оцениваются личность и творчество создателя «Людзей на балоце»? Во всяком случае, они достаточно масштабны, чтобы стать основой для нашей очередной литературной дискуссии.

Можно ли сказать, что «Людзi на балоце» — наш национальный брэнд?

Петро Васюченка, писатель, литературовед:

— «Людзi на балоце» — это наш национальный эпос. Иван Мележ создал то, что немногим удалось в XX веке. В числе удачливых — Уильям Фолкнер и Габриель Гарсиа Маркес, которые историю своего края, «клочка земли величиной с почтовую марку», написали как книгу судьбы своего народа и всей цивилизации. Для Мележа эта земля — Полесье, вся Беларусь. Да, мы — люди на болоте. Вода — самая неуничтожимая и подвижная из стихий, и реки, озера, болота Беларуси делают эту страну «синей–синей» (В.Короткевич). Герои Мележа сражаются за свой клочок земли, отвоевывая ее у воды, и так дорожат этим благом, что порой ставят землю выше семейного счастья. Борьба за существование, за свой удел в жизни знакома каждой земной нации, и этот мотив делает проблематику мележевской хроники универсальной.

Дмитрий Бугаев, литературовед, профессор БГУ:

— Не знаю, можно ли называть «Людзей на балоце» национальным брэндом. Но это, конечно же, один из лучших наших романов за всю историю существования белорусской национальной литературы.

Татьяна Шамякина, доцент, доктор филологических наук, заведующая кафедрой белорусской литературы и культуры БГУ:

— В стиле Ивана Мележа воплощены наиболее характерные особенности белорусского романного стиля как такового. Потому роман «Людзi на балоце» среди шедевров европейского романа может с полным правом представлять белорусскую литературу. А вот называть произведение искусства брэндом я не могу. И вообще стараюсь не употреблять такие термины — в сущности, экономические — в отношении предмета своего исследования — литературы.

Нинель Счастная, художник:

— Безусловно. Потому что когда говорят «Людзi на балоце» — сразу происходит узнавание. Спросите на улице первого встречного — любой ответит, что это произведение Мележа. Некоторые, может, и не читали, но смотрели фильм, слушали какую–то передачу...

Микола Метлицкий, поэт, главный редактор журнала «Полымя»:

— Наш нацыянальны брэнд — «Людзi на радыяцыi».

Андрей Федаренко, писатель, лауреат премии имени Мележа:

— Перед нами пример, когда не слишком удачное название (ведь правильно «Людзi сярод балота», «Людзi памiж балота»), подкрепленное, «реабилитированное» великолепным текстом, вдруг приобрело благозвучность, натуральность, заиграло, засияло и действительно имеет все основания быть национальным брэндом. Известно, что сам автор лишь в последний момент остановился на этом варианте названия, со вздохом произнеся: «Главное — хорошее содержание, а к заглавию привыкнут». Так и произошло.

Адам Глобус, писатель:

— Сягоння слова «балота» мае адмоўную афарбоўку, прынамсi, у такiм значэннi яно часцей ужываецца. Брэнд мусiць несцi выключна станоўчае значэнне. Нiхто не набывае тавар сумнеўнай або кепскай якасцi. Некалi Прышвiн назваў балота «кладовой солнца», але пра гэта амаль нiхто не ведае, на жаль. Таму словазлучэнне «Людзi на балоце» не можа быць брэндам. Яно можа ўжывацца i ўжываецца ў якасцi iранiчнага i самаiранiчнага сiнонiма да «беларусаў». Але тут варта зазначыць, што ў творчасцi самога Iвана Мележа нi iронii, нi самаiронii няма, як i ў Фурманава, якi напiсаў раман пра Васiля Iванавiча Чапаева.

Устарела ли та форма, в которой творил Мележ — классический роман, цикл романов?

Андрей Федаренко:

— Конечно, устарела, как «имеет свойство» устаревать любая форма, например форма одежды, — но это всего лишь изменение фасона, а не смысла.

Дмитрий Бугаев:

— Нет, не устарела. Эпический роман — коренной, стволовый жанр реалистической прозы, в котором фокусируются «все родовые и существенные признаки эпоса», как писал Белинский. Нет сомнения, что и циклы добротных романов как жанровая структура не потеряли своей весомости.

Татьяна Шамякина:

— Ни одна форма не устаревает, так как все они время от времени возвращаются в литературу. Есть и сегодня любители неспешного чтения, погружения в стихию произведения, когда хочется жить вместе с героями как можно дольше.

Микола Метлицкий:

— Яна проста непасiльная многiм сягонняшнiм празаiкам, бо лiтаратура, на жаль, памкнулася шляхам даволi аблегчаных формаў дэтэктыву i фэнтэзi.

Нинель Счастная:

— Наверное, кто–то и сегодня сидит и пишет «Войну и мир», «Людзей на балоце»... Но смогут ли современные читатели все это прочесть? Трудно найти время на одоление больших томов. С другой стороны, романы будут существовать по той простой причине, что они отражают пласт времени, и нужно, чтобы это время кто–то описал. Если его не описать, останется какое–то мельтешение, произведения–однодневки... В большинстве случаев сегодня творческая энергия тратится практически в воздух. Телевидение, шоу отодвинули искусство в сторону. Как предлагал еще Малевич: нарисовал черный квадрат, и хватит. Но я лично даже не представляю, как выразить свою мысль не реальным образом, а абстракцией.

Адам Глобус:

— Класiчная форма таму i класiчная, што не старэе. У наш час можна вылучыць дзве асноўныя формы мастацкага самавыяўлення: клiпавую i серыяльную. Творы Мележа выдатна ўпiсваюцца ў серыяльную форму. Дарэчы, яны i экранiзавалiся ў падобным варыянце.

Петро Васюченка:

— Вместо жанровых определений «роман», «цикл романов», «эпопея», «хроника» сегодня услышишь «нарратив», «сериал». Модернизаторы, называя вещи по–новому, как бы упраздняют их старое содержание. Роман — это не просто жанр, это вечный архетип писательского мышления, и полностью отменить его можно только вместе со смертью литературы.

В большинстве классических произведений белорусской литературы — мечта о своей земле, о своем доме... Вы согласны с тем, что Мележ развенчивает фетишизацию земли?

Адам Глобус:

— Не! Жаданне мець свой родны кут на зямлi было, ёсць i будзе. Думаю, што ў панятак «мець» уваходзiць i права на свабодны продаж i свабоднае набыццё зямлi. Калi чым i займаўся Iван Мележ, дык якраз усхваленнем i апяваннем сваiх родных Глiнiшчаў, сваёй зямлi.

Петро Васюченка:

— Да, для персонажа «Полесской хроники» Василя Дятла заветная земля, «тая, што каля цагельнi», стала фетишем. Он променял на нее любовь к женщине. При этом понятие «земля» обесценилось и перестало восприниматься как «дом», «родина», «будущее». Для сравнения: у Якуба Коласа образ «Новой земли» неразрывно связан с библейским: «И увидел я новую землю и новое небо». Мележ предостерегает от фетишизации святынь.

Дмитрий Бугаев:

— Я думаю, что никакой фетишизации земли у Мележа нет. Нет и развенчания этой фетишизации. Белорусская литература всегда была сильна поэтизацией земледельческого труда, осмыслением земли как главной основы благосостояния человека. Самой человеческой жизни. Мележ продолжал коласовскую традицию в своей «Палескай хронiцы». Его Василь Дятел — персонаж особенно близкий автору (Мележ иногда и себя называл Василем Дятлом). Так этот Василь извечную крестьянскую преданность земле, свободному труду на ней несет в себе как определяющую черту характера. Когда колхозные активисты перепахивают засеянную Дятлом его полоску земли, Василь воспринимает это как крушение всех надежд на добрую жизнь и, конечно же, издевательство над крестьянским трудом.

Татьяна Шамякина:

— Как у многих советских писателей, у Мележа сознание боролось с подсознанием. В конструкцию романа закладывалась идея развенчания фетишизации земли, а на уровне коллективного бессознательного тянуло к земле самого Мележа — как и любого белоруса, несущего в себе гены своих предков — ариев, исконных земледельцев.

Микола Метлицкий:

— Фетышызацыю зямлi развянчаў не Мележ, а сам час, якi, стаўшы савецкiм i навукова–тэхнiчным, адарваў чалавека ад зямлi, зрабiў яго погляд на яе як на сродак вытворчасцi, багата панiшчаны мелiярацыяй i хiмiяй. Мележаўскi Халiмон Глушак трымаўся за зямлю чэпка — адпаведна свайму часу i свайму сацыяльнаму статусу.

Нинель Счастная:

— Иван Павлович очень любил и уважал землю, уважал людей, которые ею жили... Он не развенчивает, он, наоборот, жалеет, что это уходит.

Андрей Федаренко:

— Идея романов Мележа в том, что и земля, и дом, и вообще все материальное лишь тогда имеет ценность, когда спокойно на душе у того, кто этим владеет, насколько он, владелец, чувствует себя полновластным хозяином своего добра. В дневнике Ивана Павловича есть запись, относящаяся к финалу последнего, пятого (ненаписанного) романа: «Вясна. Зямля. Арэ» («араць» — пахать). Т.е. главный герой — Василь Дятел — должен был «пройти по мукам» пяти романов (в чем–то повторив судьбу Ивана Савельева из «Вечного зова») и в конце концов получить желаемое — ту самую землю. Но не радость владения ею. Хозяином он так и не становится.

Имеет ли будущее «деревенская тема» в литературе?

Дмитрий Бугаев:

— «Деревенская тема» в литературе будет актуальной всегда, потому что только земля кормит человека естественным продуктом. Возможно, в отдаленном будущем человек придумает и синтетическое производство пищи. Но радости от этого будет мало. Уже и теперь есть некоторое недоверие к продуктам, созданным с участием генной инженерии. Но это же еще не синтетика в полном смысле слова.

Адам Глобус:

— Калi павялiчваецца гарадское насельнiцтва, а вясковае змяншаецца, гэта будзе адлюстроўвацца i ў лiтаратуры, але рэгiяналiзм i тэмы, звязаныя з сялянствам, заўсёды будуць мець сваiх прыхiльнiкаў. «Вясковыя» дзённiкi Жуля Рэнара, «Стог сена» Клода Манэ, «сялянскiя» матывы Пiтэра Брэйгеля ды, зрэшты, вобразы хлебароба Каiна з пастухом Авелем — узоры «вясковай тэмы» на ўсе часы.

Татьяна Шамякина:

— Стоило бы «деревенскую тему» реанимировать и возвеличить. И благодаря этому (при умелой идеологической работе) белорусы должны, наконец, выбраться из своих клетушек в загазованных городах и расселиться по просторам родной страны, превращая ее в цветущий сад.

Петро Васюченка:

— «Деревенская тема» и «деревенская проза», наверное, остались литературной историей. У Мележа, между прочим, повествование выплескивается за пределы деревни, есть и городские эпизоды.

Микола Метлицкий:

— У лiтаратуры будучыню маюць лiтаральна ўсе тэмы, калi на iх мастацкае раскрыццё будзе хапаць аўтарскай увагi i таленту.

Нинель Счастная:

— Я думаю, не то, что имеет, она вот–вот возродится, потому что началась такая ностальгия по деревне, по чему–то искреннему. Все перенасыщены городом, его культурой, точнее, негативным состоянием этой культуры. Появляется новая деревенская литература, в небольших формах... И я, кстати, под влиянием ее нарисовала диптих «Розовые телки и голубые козлы». Вообще, деревенская тема присутствует в моих картинах. С удовольствием пишу петухов, лошадок... Есть в деревенской теме то тепло, которого нам не хватает.

Андрей Федаренко:

— Тема в настоящем художественном произведении или не имеет никакого значения вовсе, или значение ее, по крайней мере, третичное. Не важно, о чем писать, важно — как.

Иван Мележ в свое время отказался от государственной должности, чтобы посвятить себя творчеству. У него был отдельный кабинет, время для литературной работы... Сегодня писатель должен работать где–то еще ради денег. Нормально ли это? Сохранится ли «высокая литература» как основная профессия?

Андрей Федаренко:

— Впервые слышу, чтобы Мележ отказывался от какой–то должности; наоборот, будучи больным, он соглашается остаться на очередной срок в должности заместителя председателя Союза писателей Беларуси. Что, несомненно, не с лучшей стороны отразилось и на его здоровье, и на творчестве. То, что писатель должен работать еще где–то ради денег, — абсолютно ненормально. Сравним, для примера, писателя и спортсмена. И того и другого объединяет в конечном итоге одна цель: представлять и прославлять свою страну, свою родину. Не секрет, что средства в литературу и в спорт распределяются неравномерно. Но если взять кпд от писательского труда — пусть даже среднего писателя, пусть только подающего надежды, — в исторической перспективе он окажется несоизмеримо выше любых сиюминутных достижений в любой другой сфере. Ведь и от Мележа — именно от Мележа — не ждали ничего особенного; говоря современным языком, никто на него не ставил и не собирался особенно его раскручивать. А он, имея неплохие материальные тылы, вдруг возьми да и выдай шедевр! И что? Кто сегодня вспомнит «рекорды» прошедших 1960 – 1970–х (т.е. времени создания «Людзей на балоце»), чью душу и сердце трогают сейчас те, казавшиеся когда–то важными, доли секунд, разница в граммах и количество забитых и пропущенных голов? А роман живет. Хотя «высокая литература» перестала быть основной профессией примерно с начала прошлого века, со смерти А.Чехова.

Адам Глобус:

— Пiсьменнiк, як i ўсялякi iншы чалавек, павiнен працаваць, i працаваць за грошы. Што тычыцца асабiста Iвана Мележа, я перакананы: яму было эканамiчна выгодна займацца лiтаратураю i зусiм невыгодна займаць дзяржаўныя пасады. Рознiца вымяралася ў сотнях тысяч рублёў.

Дмитрий Бугаев:

— Нет ничего хорошего в том, что уже сегодня писатель не может жить за счет литературного заработка. Это значит, что наше общество недостаточно заботится о духовной культуре. Я не знаю, сохранится ли литературное творчество как основная профессия самых одаренных. Но подлинная литература не умрет. Она будет существовать до тех пор, пока в человеке не уничтожится все человеческое.

Микола Метлицкий:

— Гэта зручная для апраўдання мележаўскага генiя легенда — адмовiўся ад дзяржаўнай пасады. Яна, вiдаць, мусiруецца час ад часу таму, што другiм творцам пры пасадах сягоння не хапае часу на сур’ёзныя заняткi лiтаратурай. А магчыма, проста няма чаго сказаць грамадству сур’ёзнага, набалелага, выпакутаванага. Мележ заўсёды быў пры пасадзе. I ў апошнiя гады жыцця быў намеснiкам старшынi Саюза пiсьменнiкаў Беларусi. Не кажу пра шэраг iншых грамадскiх абавязкаў. А тое, што заўсёды знаходзiў час i натхненне для генiяльнага пiсьма, гаворыць адно: лiчыў прозу заняткам пажыццёва сур’ёзным i адказным.

Татьяна Шамякина:

— Если научимся раскручивать отдельных авторов, то они смогут жить только литературой. Это будут единицы или вообще один счастливчик на республику. А кто–то предпочтет нищету, лишь бы заниматься любимым творчеством, — идеалистов сегодня намного меньше (время не романтическое), но все же они не перевелись. Вообще–то это все совершенно ненормально. Еще и еще раз убеждаешься, что лучшее время для писателей — в прошлом. Это — советское время. И писателям нужно, наконец, набраться смелости и признать это, а не муссировать постоянно тему репрессий. С нас хватает российского телевидения, буквально зацикленного на этой теме. Уже и Мележа отодвигают в сторону только потому, что он не отдал дань этой теме. Что за глупости!

Нинель Счастная:

— Я преклонялась перед Иваном Павловичем за то, как он мог сосредоточиться на творчестве. Я с ним познакомилась в санатории в Друскениках, когда мне было 18 лет. Он приехал отдыхать, но мы все знали, что он целый день пишет. Его дача и дача моего отца стояли рядом, но и там мы встречались редко, потому что он все время работал. Запомнилось, что когда ему, например, мешали работать собаки Жиновича, еще одного соседа, он их «успокаивал», бросая камушки через забор. Мележ оберегал свое время, торопился как можно больше успеть сделать. Ведь так мало времени было отведено ему. Мне всегда жалко способных людей, которые уходят на государственную службу, крадут у своего творчества годы. Это так страшно... Я сразу, как только окончила художественную академию, решила, что ни в коем случае не буду преподавать. Более того — ни в коем случае не буду «заседать». Но сейчас литераторы и художники поставлены в такое положение, что должны работать хотя бы дворниками, чтобы были какие–то отчисления в пенсионный фонд, шел трудовой стаж. Все искусство оказывается «выброшенным» из государственной цепочки. Но если ты будешь служить — ты не будешь заниматься творчеством. Потому что у тебя не будет на это сил и времени.

Петро Васюченка:

— Неплохо помечтать о том, чтобы писатель имел единственное место работы — свой кабинет, уединился бы в нем и ничем не занимался, кроме писания. Увы, и в советскую эпоху писатели–профессионалы, как правило, ходили на службу. Современная эпоха превращает писательский труд в хобби, и деньги на «высокой литературе» заработать сложно. Есть в этом и свой плюс: литератор не отрывается от жизни, пишет про нее, а не про своих коллег по перу, что немаловажно, особенно для прозаика. В то же время писатель вправе ожидать опеки от государства или меценатов — роман «Голод» уже написан. Гамсуном.

Иван Мележ творил во временных рамках советской литературы. Ограничило ли это каким–то образом его творчество?

Микола Метлицкий:

— Не варта займацца самападманам: дайце iншы час пiсьменнiку — будуць iншыя яго творы. Iншымi будуць творы толькi iншага пiсьменнiка, якому i выпадзе жыць i тварыць у iншым часе. Лiтаратура ўчарашняга дня i цiкавая адкрытымi ўсiмi гранямi тагачаснага жыцця, а калi яна такая, як мележаўская, то не выстыне ў забыццi на павевах часу любога новага.

Андрей Федаренко:

— Нужно помнить и понимать, что Иван Мележ был белорусским советским писателем и написал белорусский советский роман по законам жанра социалистического реализма. Ценность «Людзей на балоце» — в замкнутости пространства, в той романтической изоляции, в которой живут и действуют герои. Как только делается попытка прорыва во внешний мир (строительство известной «гати»), как только появляются Апейки, Харчевы, весь этот пришлый, непотребный люд, так автоматически начинает снижаться и очарование романа.

Адам Глобус:

— Кожны мастак, кожны творца абмежаваны пэўнымi рамкамi, пэўным фарматам. Фармат абмяжоўвае творцу, але нiчога кепскага ў гэтым я не бачу, бо сапраўдны творца знойдзе магчымасць зрабiць твор, не парушаючы рамак. Так i зрабiў Iван Мележ. У другi час той жа Мележ напiсаў бы iншыя творы.

Нинель Счастная:

— Иван Павлович искренне писал то, что он думал и чувствовал. Я не думаю, что он мог бы написать это по–другому. Он не подделывался под время. Если его что–то раздражало, он открыто об этом писал.

Петро Васюченка:

— В иное, чем советское, время Мележ ставил бы перед собой иную сверхзадачу, и это был бы уже не Мележ. Давайте говорить о том, что сделано. Писатель показал, как насильственно ломается уклад жизни белорусской деревни, складывавшийся столетиями. Показал как драму. Его версия происходящего расходилась с официальной доктриной. А далее уже сама жизнь дописывала за писателя. Колхоз в Куранях (Глинище) в 1970–е годы стал передовым, о нем писала газета «Звязда». А в 1986 году деревню покрыл чернобыльский пепел.

Дмитрий Бугаев:

— Мележ, как и всякий художник, творил в координатах своего времени. И эти координаты воздействовали на него и своими отрицательными сторонами. Но большие художники потому и называются большими, что они не довольствуются ролью простых иллюстраторов расхожих стереотипов. Они стремятся утвердить свое видение жизни, ее правду. Правда Мележа в том, что он с большой сыновней любовью изображал подлинное Полесье, открывая его и для всего мира. Причем Мележ описывал полесскую жизнь изнутри, с точки зрения человека, для которого все это органически близко. Но очевидно и другое. Если бы Мележ писал свои романы «Палескай хронiкi» в другое время, они были бы во многом иными.

Татьяна Шамякина:

— Тема «что было бы, если бы...» нынче модная. Вместо того чтобы серьезно, во всех аспектах, изучать эпоху, мы занимаемся историческим фантазированием. Иван Мележ — плоть от плоти своей нации и своего времени.

Есть ли продолжатели традиции (эстетической и т.д.) у Мележа?

Адам Глобус:

— Iх шмат. Я памятаю, як пiсьменнiкi абмяркоўвалi з’яўленне «Людзей на балоце», як фармавалася кола прыхiльнiкаў гэтага рамана. У дыскусiях удзельнiчалi i Стральцоў, i Пташнiкаў з Адамчыкам, i Сачанка з Чыгрынавым i Дамашэвiчам... Можна проста сказаць, што ўсё «фiлалагiчнае» пакаленне ў рознай ступенi працягвала распачатае Мележам. Сярод пакалення «Тутэйшых» у Iвана Мележа прыхiльнiкаў, канешне, меней, але Наварыча, Федарэнку, Пятровiча можна залiчваць да спадкаемцаў Мележа.

Андрей Федаренко:

— Если писатель любит литературу, ставит ее превыше всего, готов посвятить ей все свободное время и саму жизнь — значит, его смело можно называть в том числе и продолжателем «традиций Мележа». Даже если этот писатель не прочитал ни одной мележевской строчки.

Микола Метлицкий:

— Ёсць i прадаўжальнiкi мележаўскiх традыцый. Ёсць i яго наступнiкi. Iх iмёны, спадзяюся, назаве сам час — i зробiць гэта гранiчна–дакладна.

Дмитрий Бугаев:

— Эстетическая традиция Мележа в белорусской литературе жива и сегодня. В русле этой традиции, обновляя ее, возникли произведения многих белорусских писателей. Назову И.Чигринова, И.Шамякина, И.Науменко, И.Пташникова, В.Адамчика, Л.Дайнеку, Я.Сипакова, В.Карамазова, Б.Саченко, В.Козько, А.Жука, А.Кудравца, Г.Далидовича, Л.Левановича... Из поэтов наиболее активно продолжает мележевскую традицию земляк Ивана Павловича Микола Метлицкий, который издал около 10 сборников стихов и поэм о Полесье, особенно акцентируя чернобыльскую трагедию. Некоторыми гранями своего творчества соприкасается с мележевской традицией Я.Брыль, хотя он по характеру таланта не эпик, а лирик. А вообще–то в чистом виде коренная традиция нашей прозы не может быть вычленена и связана, скажем, только с Мележем. Ибо на эту традицию с успехом в свое время поработали Колас и Горецкий, Гартный и Зарецкий, Головач и Крапива, Чорный и Лыньков. А еще Мележ дал блестящий пример нашим писателям в использовании живого диалектного слова.

Нинель Счастная:

— Честно скажу, не знаю. Последнее время тороплюсь сделать то, что могу, а продолжатели Мележа, как я представляю, люди серьезные и должны писать нечто фундаментальное. А чтобы прочесть фундаментальное, нужно время.

Петро Васюченка:

— Мне хотелось бы, чтобы нашлись продолжатели эпической традиции Мележа (его эстетика неповторима, как у каждого крупного мастера). Но в нашем новом веке, к сожалению, мало условий для рождения эпоса. Писателям не хватает усердия, а читателям — времени и терпения. Может быть, Владимир Орлов, Андрей Федаренко, Алесь Наварич или кто–нибудь другой создадут новый белорусский эпос, но для этого, кроме повествовательного мастерства, необходимы усидчивость, целенаправленность, не позволяющие отвлекаться на прочие проекты, и долголетие, которого не хватило самому Мележу.

Татьяна Шамякина:

— Все ныне пишущие — его продолжатели. Это незаметно. Но на самом деле мележевская эстетика — уже национальный архетип.

РУБЛЕВСКАЯ Людмила
Советская Белоруссия №58 (22468), Среда 29 марта 2006 года.